В тот день, когда закончились бои
За право греться под твоей рукой,
Я отреклась от пагубной любви
Решительно срифмованной строкой.
Я выпрямилась, обозначив грудь,
И поклялась – да видит коллектив! –
Что выйду в жены, хоть кого-нибудь
Заботою своей озолотив.
Мне повезло. Муж не храпит, не пьет,
Не взбрыкивает, веря в святость уз.
Семейной жизни стынущий компот
С годами все приятнее на вкус.
Но ни тогда, ни восемь лет спустя,
Каких стихов на откуп ни пиши,
Я не смогла бы вынести тебя
Из мавзолея собственной души.
Ты и сейчас лежишь в нем, как живой,
Молоденький, как будто бы прошли
Не годы, а часы. Над головой —
Знамена наших писем, все в пыли,
Вокруг сожженных фотографий дым —
Давнишних, где один ты, без жены…
Ты остаешься для меня худым
Веснушчатым парнишкой из Дубны.
Тот день, когда затих последний бой
За право засыпать спина к спине
Не с кем-нибудь, а именно с тобой,
Как день победы праздновать не мне.
Но по весне, когда кругом гремят
Оркестры и ликует вся страна,
Я выхожу в наш парк, как на парад,
Надев воспоминаний ордена.

Вера Бутко

А на улице, такой гололёд,
Земля вставила, стеклопакет.
Так опасно шагать в перёд,
Когда рядом поддержки нет.
И стоять нельзя, холода,
А идти…, можно, больно упасть.
Трудно жить, когда, ты одна,
Но, зато, так легко, пропасть….
Пропадать нельзя, дома дочь,
Для неё нужно дальше идти,
Что бы, как — то, хоть ей помочь,
Упростить её жизни пути.
А на улице, такой гололёд,
Земля вставила, стеклопакет.
Так опасно шагать в перёд,
Когда рядом поддержки нет.
xsiu

Закрыть глаза, переместиться
В мир сладостной мечты,
Уйти на миг, забыться,
Событий жизни череды.
И просто знать, что видишь ты,
Всего лишь сон, но он прекрасен!
И в белой арке высоты,
Твой образ будет нежен, но не ясен….
И тихо будет он мелькать в ночи,
Не зная где реальность,
А ты тихонько, просто спи,
Здесь главное не ясность..

Жизнь, в которой я жду тебя

Разве можно жить — не живя?

Не хотя ничего на свете?

Разве можно любить не любя?

И писать «Ялюблю» на конверте?

Можно даже беззвучно кричать,

Оставляя свой след на планете…

Можно долго невольно страдать

И сидеть вечерами в Инете..

Потихоньку сходить с ума,

Убеждая себя в ином

Вечерами гулять одна

Представляя, что всё это — сон.

Афанасий Петрович гордо называет себя пластическим хирургом.
Другие предпочитают называть его психоаналитиком, но только между собой, а то он обижается.
Афанасий Петрович называет себя не просто пластическим хирургом, а пластическим хирургом душ. Представляя себя именно так, он смотрит на своих пациентов пристально, долго сверля взглядом, и с настолько элегантным высокомерием, что в глаза оно даже и не бросается.
Трудится дома, в просторном светлом кабинете, сидя на странном высоком кресле, больше похожим на трон. Но так это все гармонично и замечательно, что никто даже и не подумал бы ни о какой там мании величия и прочих гадостях. Афанасия Петровича все любят и считают человеком редкого ума и потрясающей воображение доброты.
На комплименты он реагирует обычно смущенной улыбкой, но не отпирается, потому что считает, что раз говорят — значит, заслужил.
Души правит тщательно и долго, от работы не отлынивает и, если уж взялся, всегда доводит до конца.
В общем, потрясающий человек Афанасий Петрович.
Читать далее

Ты скоро изучишь мои горизонты,
Ландшафты, озера, каньоны и шахты,
Ночные привычки,
Дневные причуды…

А мутные воды псевдосвободы
обычно ведут в никуда.
Дороги города
трогают шины машин
и целуются перекрестки.
Цветки
светофоров обречены
вечно цвести.

Я отчаялась расплести
слишком сложную вязь моих связей,
развязать узелки…

Дрожат руки —
обжигает пальцы
желание
отдаться
шелковому искушению
движения

меня в тебя
тебя в меня
и обратно.

Безвозвратно.
***
Crazy pussycat
узкие трусики
наизнанку —
Welcome!
Языком
плоть вспороть…

А спозаранку — в несознанку:
прости засранку
такую,
дай подую
на ранку,
зая!
Я знаю –
во мне мало крови, к тому же —
не лучшего качества,
максимум — лужица
вытечет и размажется…

Я слишком сентиментальная,
кажется
и тайные
femme fatale канули в лету.
Иду по канату,
балансируя на грани
нереальности твоего тела,
стирая пределы…
Водораздела
не существует больше.
И все так серьезно…

А может — стать проще?
Пока не поздно –
дернуть чеку,
бросить гранату
и расху-
ярить все к чертовой матери
на фантомы-атомы,
чтоб потом не стало
тошнее от равнодушия.
Даже если я
прокушу тебе шею,
ты — станешь сильнее.

А я –
отравлена ядом,
своим freedom-бредом.
Не надо! — мне вредно об этом —
обострение бродит рядом
взглядом раздевая, мечтая
вылизать от верха до низа
самая лучшая моя любовница –

She-za.

Скромно обставленная комната озарена ярким огоньком одинокой свечки, стоявшей в середине круглого стола. За столом сидела маленькая бледненькая девочка, усердно водившая стареньким пером по обрывку пергамента.

 Худенькие ручки резкими движениями выводили на пергаменте черточки, затем воплотившиеся в цветочную поляну, покосившийся домик на холме и меня с ней под руку.

 Вздохнув, я обнял ее за плечи. На обескровленных детских губах обозначилась слабая улыбка.

 — Какая замечательная из тебя вышла художница!

 — Ты мог бы продавать мои рисунки мистеру Сондэрсу. Они ему очень нравятся, а нам с тобой нужны деньги…

 Я молчал. Невесомые сбережения родителей давно были растрачены, а моей подработки курьером едва хватало на хлеб.

 — Ах, если бы в нашем городе росли розы. Однажды я видела на ярмарке очень красивую ткань, расшитую неведомыми алыми цветами. Торговец сказал мне, что эти цветы называются розами, и что они слишком дорогие для меня и для большинства жителей нашего города.

 Сестра вздохнула. Она попробовала изобразить увиденные на ткани изображения заморских цветов.

 — Если бы я видела их настоящими…

Следующим утром я собрался на работу, поцеловав сестру в лоб. Она выглядела совсем плохо. Я знал, что даже неспокойные сны причиняли ей боль.

Наш городок был полон грязных узких улочек и фабрик, отравляющих воздух. Этими фабриками и владел мистер Сондэрс. Он был самым богатым человеком из тех, которых я только знал.

 Его дом располагался поодаль ярмарки. Я часто приостанавливался, чтобы полюбоваться дивными коваными воротами, и величественным каменным домом.

Я подошел поближе, и вдохнул пленительный аромат цитрусовых деревьев и цветочного сада. Такие красоты я видел разве что в сказочных книгах с иллюстрациями, которые раньше покупал нам отец.

 Узкие тропинки вели к разноцветным клумбам, раскинувшимся в точном порядке вокруг золотого фонтана. Был слышен мягкий разговор чудесных птиц, спрятавшихся в густых ветвях деревьев. Около резного крыльца были рассыпаны невероятной красоты цветы, чьи нежные лепестки ласкало утреннее солнце. Их стройные стебли неподвижно примкнули к земле, а алые лепестки радовали глаз. Я вспомнил слова сестры.

 Этой ночью, дождавшись, пока сестра уснет, я перебрался через ворота, мягко опустившись на газон.

Аккуратно, чуть дыша, я приближался к крыльцу человека, который однозначно повесил бы меня за внезапное вторжение. Приложив немало усилий, я поборол страх, и одним резким движением оторвал чудесный цветок, спрятав его под рубашку, у самого сердца.

 Утром сестра открыла глазки, и, увидев у себя на подушке розу, крепко обняла меня. Не выходя из постели, она медленно рисовала цветок, подчеркивая его красоту тенями. Через несколько минут она заснула с улыбкой на губах, за долгое время спокойно, навсегда.

 Со слезами на глазах я взял из мертвых ручек рисунок, и, развернув повязку на груди, наложенную второпях, отыскал несколько капель не засохшей крови и аккуратно развел их по лепесткам розы.

 Я никогда не продам этот рисунок. Я храню его у себя в кармане. Временами, когда надсмотрщик уходит, я разворачиваю клочок пергамента, и любуюсь единственным оставшимся воспоминанием.

Успеть бы хоть что-то — в замедленной съёмке,
на перемотке ускоренной, с субботы и до субботы
кто-то внутри меня, отчаянно громкий,
меня разбудить пытается. Или другого кого-то.
Никотин не спасает. И барбитураты.
Приходится убиваться почаще и чем покрепче,
и выходить никуда не хочется. Но надо.
Идёшь вдоль пространства, а время-то, сука, не лечит.
Читать далее