… Но перед концом, перед концом всего, человечество непременно должно потрясти себя невиданным праздником. Послушайте, эта мысль упала мне словно с неба, и я немедля уверовал в неё, как в некую доктрину. Впрочем, она смутна, это я сознаю, но от мысли уже не отстану. Представьте, что всё человечество вдруг сговорилось об своём решительном и последнем устремлении к «Золотому Веку», что оно наново перечитало Жозефа де Местра* и восстановило даже проект «Азиатской академии» графа Уварова,** и заявило, наконец, что наступил рай для него ― тотчас же по оглашении заявления и наступил. Девятнадцать почти веков было оно во аде, а теперь решилось ещё пострадать, но уже окончательно, чтобы все прочие страдания затмились сами собою и воссияло одно ― главное.
Я назвал этот праздник «День нищих». Это колоссальная мысль. Вся общая людская целостность направляется на искоренение нищих во всём свете; все бросаются к нищим, собираются нищелюбивые общества; каждый, пускай он сам тоже распоследний бедняк, несёт свою копейку на восстановление братьев своих. Всеобщий восторг всё более соединяет человечество при виде каждого вновь обретённого и восстановленного брата, сестры. Во всех государствах вводится ежегодное всеобщее праздненство
«День нищих», подготовляющее молодые поколения к дню решительного торжества. Эстетическое чувство здесь нисколько не должно колебаться: первый нищий мира сего и горнего говорил об нищих духом, с нищими и прочими горемыками бродил он по каменистым и пыльным, но никак не по хрустальным дорогам. А тем, которые возмутились бы неким «материализмом», будто бы подразумеваемым в идее сей, я бы, поначалу, принародно, на площади, на Лобном месте, назначал, в исцеление, чтение «Города Солнца» Кампанеллы и других, подобного рода трактатов и романов, а после уж, неисправимым, хотя на шестьсот шестьдесят шесть дней объявлял полную контрибуцию: пускай сами хлебнут…
Но самое главное, самое трепетное и восхитительное ― дойти до апофеозы, то есть до уничтожения последнего нищего на всей земле. И тут должен быть праздник, истинный праздник, единственный, может быть, во всю историю человечества, когда в один и тот же день, в один и тот же час и в одну и ту же минуту все до единого люди земли будут истинно и неподдельно счастливы. О, это должен быть всеобщий и всенощный молебен во всех храмах и на всех площадях! Все лучшие и чистейшие слова, все самые умилительные и благочестивые чувства должны хлынуть нескончаемым и мощным потоком прямо на небеса, до звёзд, где, как известно, обретаются ангелы, которые уж постараются донести всё до ушей самого Господа Бога. О, я предвосхищаю этот невыразимый восторг и уготовил ему ещё большее потрясение… Слушайте!
… И вот тогда, в самую торжественную минуту, в точке наивысшего воодушевления, на главную площадь главного города земли выйдет невесть откуда взявшийся и чудом сохранившийся последний истинный, необнаруженный человечеством нищий. И все вдруг и сразу увидят его и изумятся, и все разом бросятся к нему, все станут снимать с себя последнюю рубаху и драть надвое, вынимать изо рта своего ребёнка кусок хлеба и совать в грязную и рваную нищенскую суму; станут посыпать его лепестками роз и обмывать ноги его благоуханными маслами, а самые прекрасные девушки распрядут косы свои и бросятся, отталкивая друг друга и радостно смеясь, к умащенным ногам его ― вытирать их и выцеловывать последний остаток грязцы из-под кривого, заскорузлого ногтя на левом мизинце…
Лучшие художники мира запечатлеют эти моменты на восхитительнейших полотнах, поэты воспоют в поэмах и одах, музыканты ― в симфониях и ораториях; и всё эти произведения разом достигнут такой высоты и такой гармонии, какие раньше только снились, да и то лишь лучшим представителям человечества, его редким гениям. Одним словом, если человечество мечтало об рае на земле, — вот он, наступил наконец!
И вдруг, представьте, этот последний нищий, этот, вероятно, выживший из ума старик или свихнувшийся на отдельной идее молодой человек, возможно что и из бывших студентов, со смехом бросает в лицо миру его половины рубах, его копейки и бриллианты, его недоеденные куски и свежеиспечённые пироги и объявляет, что он никогда и ни за какие богатства в мире не согласится изменить своему ремеслу и своему образу жизни, и даже если его станут гнать и убивать, он предпочтёт остаться нищим и надсмеяться уже надо всем, — слышите ли вы! — надо всем человечеством!..
Недоумение перейдёт в возмущение, возмущение ― в ярость, ярость вспыхнет разом во всех сердцах с такою мощью, что никакими в целом свете силами не будет возможно её сдержать; самые кроткие и самые человеколюбивые сердца в эту минуту словно помрачатся в исступлении обиды за всечеловеческую мечту, за идеал, на достижение которого было положено всё ― до последней медной пуговицы и последней краюхи хлеба, и не выдержат искушения! О, это будет искушение, по коварству и изощрённости стоящее рядом с знаменитыми тремя миражами каменистой пустыни. И я догадываюсь, кем именно на самом деле окажется тот старик или тот бывший студент… Но люди! Но бедные, но несчастные люди, которые только что ещё царили на самой высочайшей из достижимых для человечества вершин счастья, и вдруг полетели пятками кверху в бездну самого ужасающего надругательства и посмеяния…
Они, сгрудившись при свете праздничных фейерверков и торжественных факелов, заготовленных на эту ночь (а праздник должен был начаться с вечера и завершиться на заре, с восходом светила, наступлением истинного Золотого Века), в слезах и с горестными воплями, сколачивают из благородного и редкого дерева огромный крест, забивают в него платиновые скобы и золотые гвозди с бриллиантовыми шляпками (на что лучшие ювелиры даром отдают половину своего состояния), и тащат этот крест, сопровождаемый стенаниями и плачем, к своей новой священной горе и там приколачивают оставшимися ещё драгоценными гвоздями к нему своего последнего нищего. Они скажут ему напоследок: «Лучше одному погибнуть за всех, чем всем за одного».
И когда над миром взойдёт золотое солнце первого дня истинного Золотого Века, его первые косые лучи коснутся окровавлённой, в золотом, украшенном драгоценными каменьями, но всё ж таки терновом венце головы распятого нищего, и он, пред тем как взойти на царствие своё или пред тем как, испустив дух, издохнуть, улыбнётся из последних сил, и тогда самые близкие к нему в ту минуту расслышат:
— Я победил мир…