Мне этой ночью снились Вы.
Мой милый друг, Вы мне признались,
Что от назойливой молвы
На край бы света Вы умчались.
Что утомил Вас этот люд
И что Вы жаждете покоя,
Но Вам свободы не дают
И держат цепкою рукою.
Вы долго говорили мне,
Что я в сужденьях ошибалась,
И что Вы тонете в вине,
И что сморила Вас усталость.
Вы говорили: «Всё не так»,
А я лишь молча Вам внимала.
Вы вопрошали: «Жить-то как?»,
А я молчала. Я молчала!
Вы разрушали тишину
своим приятным баритоном,
Не замечая, что я льну
К Вам сердцем женским утомлённым.
Но Вы умолкли как-то вдруг.
Меня обняв, Вы испарились…
Вы мне приснились, милый друг,
Но лучше вовсе бы не снились.
Я на крыльях в небо поднимусь,
Прямо к солнцу – ласковой звезде.
С высоты небес я улыбнусь,
Не планете – одному тебе.
Я дождем на землю, вниз, прольюсь,
Стану каплей в водах океана.
Я тебя найду и испарюсь,
Стану легким утренним туманом.
Ангел, дождь или туман – одно,
Имя не меняет содержанья.
Солнцем я стучусь в твое окно,
Воздухом ловлю твое дыханье.
Душа – как ветер, ласковый Зефир.
А сердце освещает весь твой мир.
12.08.06
Анатолий Клименко. Паром у берегов Симбирска
Паромщик
Когда в тени, у ранней рощи,
лучом расколота река,
Иван Матвеевич, паромщик,
соединяет берега.
Разбилось что – то в мире снова.
И, неспокойный за восход,
осколки зеркала речного
он в горсть задумчиво берет.
Иван Матвеич шепчет: «Ладно,
отправлю первыми школят…
Их на закате так приятно
брать поумневшими назад…»
Но ночью снятся ему часто
то сирота , то инвалид.
Из дальних сел к нему стучатся.
Мол, он поймет, соединит.
Опять приходит бабка Оля,
Уж ты, вдову, ее прости,
Зовет убитого…
И молит
На берег тот перевезти.
А что ты можешь переправой?
Какой тебе мешает груз?
Не можешь ты сказать ей правды.
Что нет его. Что берег пуст.
…Скрипит паром, как утешенье,
Покуда дух не выйдет вон,
Наивный дух соединенья,
Что в каждом русском испокон.
Но он порой боится мудро,
Меж берегов тревожа нить,
Вдруг умереть –
Посреди утра…
И их собой разъединить.
Николай Зиновьев 1968 год
Глупо и безответственно. Слабость, и всё, не более. Всё, что осталось с детства, но теперь ещё с алкоголем. Е-сли не пройдёт — повесится, выходы есть, естественно. Двадцать четыре месяца — да, всё совсем как в детстве, но теперь ещё с алкоголем. Время мешалось с горем, с радостью, с позолотой. Двадцать четыре месяца. Ну или больше: рвота при упоминании, при виде даже, выход есть — наркомания, остальное — лажа. Об остальном говорить не хочется, об этом, правда — тоже, предмет монолога утерян, утерян в пизду, похоже, от кажущейся свободы — сладкая эйфория, это последний писк моды — холодная истерия: теперь не хуячат посуду об пол и глухие стены, теперь здесь, везде и повсюду — глобальные перемены. В грязной реке — воды по колено. Теперь не хуячат посуду об стены.
Глупо и безответственно. Слабость, и всё, не более. Всё, что осталось с детства, но теперь ещё с алкоголем. Е-сли не пройдёт — повесится, выходы есть, естественно. Двадцать четыре месяца — да, всё совсем как в детстве, но теперь ещё с алкоголем. Время мешалось с горем, с радостью, с позолотой. Двадцать четыре месяца. Ну или больше: рвота при упоминании, при виде даже, выход есть — наркомания, остальное — лажа. Об остальном говорить не хочется, об этом, правда — тоже, предмет монолога утерян, утерян в пизду, похоже, от кажущейся свободы — сладкая эйфория, это последний писк моды — холодная истерия: теперь не хуячат посуду об пол и глухие стены, теперь здесь, везде и повсюду — глобальные перемены. В грязной реке — воды по колено. Теперь не хуячат посуду об стены.
А она ничего не смогла ответить,
Лишь слезы текли по ее лицу…
В глаза не могла посмотреть,
Взгляд ее убегал далеко в темноту.
На ухо ветер что-то шептал,
И нежно кожу ее ласкал;
Дерево ветви над нею склонило
И от ливня девушку укрыло;
Птицы ей пели песни,
Что будет, как прежде ее убеждали.
Только она их не слушала,
Никому верить уже не могла.
Чего-то боялась
И от чего-то скрывалась,
Вдаль убегала
И что-то искала,
Вот только что-сама не знала….
в детстве
ложась спать
я закрывал глаза
и представлял себя
то космонавтом
то полярником
то альпинистом
то благородным разбойником
то рок-звездой
то писателем
прошли годы
я был на Марсе и Венере
бухал с белыми медведями на Северном Полюсе
водрузил твой портрет на Джомолунгме
окончил университет им. Робина Гуда
собирал со своей группой стадионы
дописал второй том «Мёртвых Душ» и написал третий
но
каждый день
ложась спать
я закрываю глаза
и вспоминаю того далёкого пацана
что-то было в нём
чего я не смог
сохранить
(c) Шарль С Патриков
Зажгите свечи и пусть молчат колокола,
Зажгите свечи, остановите ход часов,
Зажгите свечи в день, когда в мире столько зла,
Что даже бог закрыл от нас лицо.
Зажгите свечи, когда хоронит сына мать,
Зажгите свечи, когда за окнами война,
Когда мы все сошли с ума, но бог еще не бросил нас,
Зажгите свечи.
Это был очень странный бой:
моё сердце пошло на разум,
мои мысли смешались разом,
я почувствовал страсть и боль…
Испытал это всё любой,
кто влюблялся, хотя б однажды,
для меня было вновь, однако,
что вот это зовём любовь!
Закипела внезапно кровь,
заискрились мгновенно чувства:
я взглянул в этот мир как чукча,
потерявший нежданно кров.
Предо мною раскрылся мир,
странный мир, что не видел прежде –
первобытных, далёких предков,
позабытый почти как миф…
Я искал своё место там
вне ума, вне известных логик,
в обольщении стал так ловок,
как владелец сакральных тайн…
Кто быть может верней, чем раб,
добровольно принявший схиму,
что готов на любую схизму
за свой допуск в любовный рай?
Не считаясь с размером бед,
ради взгляда и ласки ради,
он на боль променяет радость
и в любую шагнёт из бездн.
Завершён столь неравный бой:
моё сердце пленило разум,
в моих мыслях смешались разом
счастье встреч и разлуки боль…
В.Евсеев