За окном занавескою белой
Осенний мечется снег.
Мне хотелось бы быть очень смелой,
Только смелости вовсе нет.

Занавеску ту ветер колышет:
Мне узор этой ткани не нов.
Мне хотелось взлететь повыше,
Наплевать на тяжесть оков.

Только всё это не выполнимо,
Только всё это глупый план.
Моё счастье проходит мимо,
А я снова попала в капкан.

А я снова серее тени,
И я снова глуха и нема
Этот снег ничего не изменит,
Только в белый окрасит дома.

***
Обжигалась? Ну что ж, так и надо.
Так и надо — не верить словам.
Только вспышку случайного взгляда
Твоего — никому не отдам.
Я-то знаю: все взгляды и встречи,
Разговоры, улыбки, слова,
Все твои бесконечные речи
Я в любовь превратила сама.
Это глупое самовнушенье!
Дал искру равнодушный твой взор.
И сама приняла я решенье,
Из искры разжигая костер.
Обожглась, растравила все раны,
Но тебя я ни в чем не виню…
Только тянет к тебе, как ни странно,
Словно бабочку тянет к огню…
(с)

***
Твои волосы пахнут вчерашним дождем
и жасминовым чаем.
Солнце лезет нахально в оконный проем,
вот разбойник — отчаян.
Я продлю нашу ночь на уловку портьер,
ловкий ход поцелуев,
солнцу хватит высоких заоблачных сфер,
пусть тебя не ревнует.

Не стучите, не ломитесь, не проситесь,
здесь хватает места только для двоих.
Проходите, пролетайте, проноситесь,
солнце, ветры и проезжий витязь,
чар поберегитесь колдовских.

Знаешь, солнце, теперь ревновать — мой удел,
до озноба и жара.
Ничего не боялся, и вот — онемел
перед даром Стожаров.
Перед звездным ребенком красы неземной,
из космической тверди
мне на сердце упавшим горячей звездой.
Может, даже до смерти.

Не стучите, не ломитесь, не проситесь,
здесь хватает места только для двоих.
Проходите, пролетайте, проноситесь,
солнце, ветры и проезжий витязь,
чар поберегитесь колдовских.
(с)

Юное весёлое житье —
Разве это было так давно?
Прошлое недавнее моё
Для детей — истории равно.

Снова, как далёкою порой,
Майский ливень лупит по окну.
Посижу в обнимку с детворой,
Ненароком прошлое копну.

И туда их за руку введу,
Где стоишь ты на ветру один,
Где дудела в тонкую дуду
Девушка из фильма «Смерш XXI»

Книги той, зачитанной до дыр,
Хрупкие страницы теребя,
Воскрешаю позабытый мир —
Для кого? Для них ли? Для себя?

Ах, привычка, прихоть, благодать —
Рассказать, припомнить, прихвастнуть…
Это мне туда — рукой подать,
Им туда — далёкий, долгий путь.

А быть может, всё совсем не так,
Всё иначе, как тут ни крути:
Это им туда — всего лишь шаг,
Это мне — отрезаны пути…

За окном занавескою белой
Осенний мечется снег.
Мне хотелось бы быть очень смелой,
Только смелости вовсе нет.

Занавеску ту ветер колышет:
Мне узор этой ткани не нов.
Мне хотелось взлететь повыше,
Наплевать на тяжесть оков.

Только всё это не выполнимо,
Только всё это глупый план.
Моё счастье проходит мимо,
А я снова попала в капкан.

А я снова серее тени,
И я снова глуха и нема
Этот снег ничего не изменит,
Только в белый окрасит дома.

Твои холодные руки согревали серое небо
И взгляд рисовал безумные картинки из звезд
Ты абстрактное явление тьмы и света
В которых живет таинственность твоих сладких слез

Ты растворишься между раем и адом
Оставляя только осколки после себя
Ты режешь вены чужих надежд и желаний
В которых живет обаяние ночи и бессмысленность дня

Там где боль вселяется в обреченность
И любовь всего лишь иллюзия и пустые слова
Там где время стирается за границами ненависти
И добро вселяется в лабиринт вечного зла

Ты это всего лишь картина безумия
Или мысль родившейся из бесконечной пустоты
Подсознание, которое врывается в душу
И разрезает границы, где рождаются сны

— Не может быть. Да, они все олигофрены, но зачем их изолировать, генерал? Они же безопасны! Я наряду с лейтенантом полиции еще и медсестра, я знаю, о чем говорю.

— Они безопасны, но они и бесполезны, лейтенант. В условиях ограниченности ресурсов это более, чем необходимые меры. Выполняйте.

Тепло, дует зюйд-вест. Плещется голубое море, белеет песок, качают зелеными головами пальмы. Но на душе Алисии Ред, где-то совсем внутри, далеко не все так прекрасно, как снаружи. Дело даже не в том, что ее окружают дауны вот уже шестой месяц. И не в том, что они тоже люди. И не в том, что ей, медсестре и лейтенанту, в 24 года приходится убивать время здесь, на Богом забытом острове в Тихом океане, куда раз в неделю вертолет привозит продукты и медикаменты — слишком мало для того, чтобы обеспечить ими около 200 тысяч человек (если быть точными, то 188 642 человека). Дело в том, что среди прочих обреченных на острове была 26-тилетняя Наташа, которая жила в Милфорде по соседству с Алисией, в детстве девочки даже дружили вопреки неполноценности Наташи. А еще в том, что на острове была категорически запрещена беременность. "Меньше народу — меньше расходов", — перефразировал известную поговорку генерал Левистон, когда говорил Алисии об этом табу. Но Наташа была беременна. От пухлого добряка Майкла 42 лет от роду. В обычной жизни, до Острова, он был булочником, и, надо сказать, неплохо справлялся со своими обязанностями, несмотря на лишнюю хромосому.

Алисия задумалась. Нужно сказать начальству о двухмесячной беременности Наташи. Чем раньше она сделает аборт, тем меньше боли для нее и для Майкла, как физической, так и духовной. Олигофрены ведь тоже чувствуют. Но прежде нужно посоветоваться с Бобом Роем, другим лейтенантом, одним из десяти наблюдающих на Острове. Боб был близок к Алисии, как никто другой. Не из-за физической привлекательности или близости, хотя, вспоминая их ночи, Алисия улыбалась. Из-за его феноменальной способности успокаивать. Нервы девушки в последнее время были расшатаны, она беспрестанно вспоминала рассказ Джека Лондона "Кулау-прокаженный" и понимала, что идет вразрез с собственной моралью, но в условиях финансового кризиса это место было одним из самых высокооплачиваемых в стране, а деньги были ей нужны. Кредит за квартиру, за загородный дом, за обе машины (хотя зачем ей этот Хаммер, она до сих пор не понимала, можно было легко ограничиться одной Маздой), за мебель и прочие мелочи, наконец.

— Я позвоню начальству сам, нужно немедленно это прекратить. Ты не умеешь требовать, а просить здесь неуместно.

— Но, Боб…

— Никаких но, Алис. Здесь нужны жесткие меры, иначе все кончится тем, что мы будем работать на этих даунов.

— Как ты можешь! Они же тоже люди, Боб! Эх, знал бы ты, как я устала за последнее время…

— Я тоже устал. Но я буду ждать решения, а затем приказа. — Мужчина положил свою большую ладонь цвета свежесваренного кофе на тоненькие белые пальчики Алисии. Девушка улыбнулась. От этой теплой ладони исходила какая-то невидимая защита. Она даже не спросила, что это за приказ, о котором говорил Боб.

Прошел еще месяц. Был четверг, 10 часов утра. Все ждали вертолет. Все — это изолированные поневоле, жадно прильнувшие к забору из металлической сетки, которым зачем-то была обнесена вертолетная площадка, единственная на Острове. Теперь здесь осталось только двое наблюдающих, Боб и Алис. Остальных в течение месяца по двое забирал вертолет.

Оба лейтенанта стояли на площадке. Солнце еще не пекло вовсю, но все равно было жарко.  Наконец, все услышали тарахтенье "стрекозы". Вертолет сел. Оттуда вышел все тот же невзрачный человечек по фамилии Шмидт, но никакой провизии и лекарств у него не было. Алисия побледнела. Она поняла.

— Наташа! — крикнула она в толпу. — Прости меня, Наташа!

И тут она ее увидела. Большие темно-серые глаза Наташи блестели от слез, возможно, она не понимала всей глубины происходящего умом, но сердце подсказывало ей, что Алисию она теряет… Олигофреничка подобралась вплотную к забору, расталкивая всех локтями.

— Алис! Я люблю тебя, Алис! — Наташа бросила через забор что-то тщательно завернутое в старую газетную бумагу. Это что-то было прямоугольной формы.

— Лейтенант Ред, поторопитесь на посадку! — голос Шмидта вывел Алисию из оцепенения.

— Сейчас. — Девушка подобрала сверток, упавший в полутора метрах от нее.

Последний взгляд на них. Она привязалась к ним. Они привязались к ней. Вспомнились слова Экзюпери: "Мы в ответе за тех, кого приручили"… Но остаться было нельзя.

Алисия села в вертолет и закрыла глаза. Боб обнял ее, но она мягко отстранилась. Разорвав газетную бумагу, девушка увидела фото в рамке. Она и Наташа, обе в нарядных платьицах, безмятежно улыбались. Фотография — она помнила — была сделана шестнадцать лет назад ее покойным отцом. Перевернув рамку, она увидела надпись маркером, сделанную, по-видимому, недавно и наспех. "That’s for remembrance"…  Оказывается, Наташа читала Шекспира. С этой мыслью лейтенант Алисия Ред погрузилась в беспокойный сон, а когда проснулась, то ощутила под ногами землю гораздо более твердую, чем земля Острова.

И. Разживин

Ссора

Вечер июльский томительно долог,
медленно с крыши сползает закат…
Правду сказать –
как в любой из размолвок,
я виновата,
и ты виноват.

Самое злое друг другу сказали,
все, что придумать в сердцах довелось,
и в заключенье себя наказали:
в комнатах душных заперлись врозь.

Знаю, глядишь ты печально и строго
на проплывающие облака…
А вечеров – то не так уже много,
жизнь – то совсем уж не так велика!

Любят друг друга, пожалуй, не часто
так, как смогли мы с тобой полюбить…
Это, наверно, излишек богатства
нас отучил бережливыми быть!

Я признаю самолюбье мужское.
Я посягать на него не хочу.

Милый! Какая луна над Москвою…
Милый, открой,-
Я в окно постучу.

Вероника Тушнова

не оскорблю тебя неврастенией,—
сказал мне как-то утром Гумилёв..

и если женщина,одна во всей Вселенной
произнесёт простое:я вас не люблю,..
тебя я,гад,заставлю улыбнуться,—
сказал мне как-то утром Гумилёв..

нет,я не жил,я просто протомился,—
однажды рассказал мне Гумилёв..

и,если в коме ты,нет бабок,просто скучно,
кругом разврат—а ты сидишь и пьёшь,
свои стихи читать тебя заставлю,—
сказал мне как-то утром Гумилёв….