Всегда так было
и всегда так будет:
ты забываешь обо мне порой,
твой скучный взгляд
порой мне сердце студит…
Но у тебя ведь нет такой второй!
Несвойственна любви красноречивость,
боюсь я слов красивых как огня.
Я от тебя молчанью научилась,
и ты к терпенью
приучил меня.
Нет, не к тому, что родственно бессилью,
что вызвано покорностью судьбе,
нет, не к тому, что сломанные крылья
даруют в утешение тебе.
Ты научил меня терпенью поля,
когда земля суха и горяча,
терпенью трав, томящихся в неволе
до первого весеннего луча,
ты научил меня терпенью птицы,
готовящейся в дальний перелет,
терпенью всех, кто знает,
что случится,
И молча неминуемого ждет.
Чем жизнь не сказка? Чем не Пьеро с Мальвиной
Мечутся по городам, выбирают вина,
И каждый мечтает о неповторимой любви, но
Находят лишь рукописные чьи-то истории.
Бродят романтики грустно в городе Энном,
Упиваются своей болью да миром бренным…
Никто не завидует заблудившимся переменным
Не нашедшим приюта в размеченной территории.
Как и у них, у меня на шее – поэта жилка,
Как и они, я влюбляюсь по-детски пылко,
И ощущаю себя тростиночкой, сухобылкой,
Цветком меж страниц в ежедневнике важных дат.
Говорят, здесь разгуливать босиком опасно,
У любви оттенок болезненно-яркий красный.
Но мне не страшно – мне совершенно ясно
Каждый больной влюбленный – сам виноват.
Здесь тоже бывает солнечно и дождливо,
Весной зацветает вишня, а следом – слива,
И кто тебе помешает вдруг стать счастливым?
Ты сядь у окошка да свечечку затепли.
И жизнь засверкает в ладони, как золотоносный
Песок в горной речке, а на обрыве – сосны
Шепчут, зовут тебя за собой, несносный,
На уплывающие кругосветные корабли.
Нас окружают девушки с птичьими именами,
Мир дробится и льется стайками, табунами,
Ритуалами, надоевшими до зубного скрежета,
Истинами – кто не знает, что нож режет, а
Время меняет, но кто умеет дарить надежду,
На то, что снег затанцует в воздухе между
Двумя городками в межвременье. Между нами.
У Судьбы говорок с ехидцей, глаза с прохладцей,
Но она умеет еще нам так искренне улыбаться,
Повернувшись в ответ на безумство мое лицом,
Что мне кажется, стоит вынуть чувства из резерваций,
Оставаться твоим безрассудным певцом, Творцом.
Мое сердце все так же пытается разорваться…
21.11.08
Сгорает плоть,а тело вожделеет!
Наружу просится дурманящий венок,
Кто воскурил сей фимиам тот преет,
И жаждит тот кто пробовать не мог!
Сгорает длань покрытая мозолью,
Ты не считался с мнением людей,
И в этот миг истомно-дикой болью
Амур вознаграждает королей.
Когда б попробовал на поприще я неги,
Отличные от прихотей моих,
Остаток дней пришлось терпеть набеги,
Идальго нравственных и жаловать мне сих!
Терзали душу смута и сомненье,
Но победил неистовый оргазм,
И как творец святого провидения,
Продлить желаю сладострастный спазм.
Утро. Два пшика "Kenzo Amour" /просто нравится/, полпачки "Esse" /нервничала/ и бутылка "Heineken’a" /осталась со вчерашнего вечера/. Сочетание этих трех запахов — туалетной воды, табачного дыма и пива — просто убивает. "Kenzo Amour" не в состоянии перебить "Esse", последние, в свою очередь, едва ли полностью нейтрализуют "Heineken", выпитое после. В музыке это называется "какофония" /стоит прислушаться к самому звучанию термина/, когда каждый аккорд живет отдельно от других, норовя при этом вырваться наружу, прочь из этого сумасбродно-кричащего кома. Это как бросить на растерзание коту облитый валерьянкой шерстяной свитер.
Вот так и живем — от сигареты до сигареты, от глотка до глотка, от пшика до пшика. В сущности, то, что предваряет этот самый "пшик", есть еще больший пшик, чем тот, к которому мы, переживая, теряя друзей, забывая о чувстве меры и /иногда/ собственного достоинства, стремимся в итоге. А пора бы и перестать мыслить "пшиками". А то оглянешься потом назад и подумаешь: "А что было-то? Да ничего. Пшик"…
Утро. Два пшика "Kenzo Amour" /просто нравится/, полпачки "Esse" /нервничала/ и бутылка "Heineken’a" /осталась со вчерашнего вечера/. Сочетание этих трех запахов — туалетной воды, табачного дыма и пива — просто убивает. "Kenzo Amour" не в состоянии перебить "Esse", последние, в свою очередь, едва ли полностью нейтрализуют "Heineken", выпитое после. В музыке это называется "какофония" /стоит прислушаться к самому звучанию термина/, когда каждый аккорд живет отдельно от других, норовя при этом вырваться наружу, прочь из этого сумасбродно-кричащего кома. Это как бросить на растерзание коту облитый валерьянкой шерстяной свитер.
Вот так и живем — от сигареты до сигареты, от глотка до глотка, от пшика до пшика. В сущности то, что предваряет этот самый "пшик", есть еще больший пшик, чем тот, к которому мы, переживая, теряя друзей, забывая о чувстве меры и /иногда/ собственного достоинства, стремимся в итоге. А пора бы и перестать мыслить "пшиками". А то оглянешься потом назад и подумаешь: "А что было-то? Да ничего. Пшик"…
Шаляпин распахнул окно в закат.
Повеяло прохладой и печалью.
И вспомнился безумный Петроград,
Где столько дней душа была в опале.
Ему казалось – жизнь обречена,
Как навсегда обречена Россия.
Его тоске внимала тишина,
Как будто бы о музыке просила.
И он запел – сначала для себя.
Сначала, чтоб развеяться немного.
И песня, по минувшему скорбя,
Ему гадала скорую дорогу.
Он чувствовал, что так тому и быть,
Что ждет его печальная разлука.
Ах, если б можно было все забыть,
Что в нем болело горестно и глухо.
Шаляпин пел, как будто усмирял
В самом себе неясную тревогу…
А город возле дома обмирал
От голоса, ниспосланного Богом.
Был тот концерт предчувствием беды.
Всю жизнь он будет в чьих – то душах длиться.
Последний луч с заоблачной гряды
Скользнул по взглядам, по слезам, по лицам.
Уважаемые авторы!
Если вы нашли одно из ваших произведений, опубликованным на нашем сайте без указания вашего авторства, большая просьба написать нам по адресу info@liricus.ru и указать ваше полное имя и ссылку на оригинал. Мы немедленно добавим эту информацию на сайт.