Рассеяно, нежно, невнятно,
Пробившись сквозь черствое Эго,
Сигналят мои ангелята.
Внушают мне хором, как эхо:

“Ты о нас позабыл за делами,
Ты хламом наполнил жилье.
Погряз ты в житейском бедламе.
Кумирами выбрал жульё.”

Ну, как объяснить половине,
Чистейшей, живущей во мне,
Что я в суете не повинен,
И даже не счастлив, вполне.

Я вынужден рыскать по свету
И в “поте лица” добывать.
Мне вовсе не нравится это.
Но, господи, хочется жрать!

хай йдуть ці бісові
години та дні
хай з неба падає
пекельний вогонь
нам не шкода
ані нас, ані наші душі
катафалк вже їде
хоча серця ще
б’ються в наших грудях
ми могли б ще встояти
в нас ще є сила
встояти
була жага до свободи
та вже йде до біса
катафалк вже їде
хоча в очах є
ще іскра
в серцях є ще віра
та ця віра затирається
у цьому світі
самотній крик зникає
у гучній тиші
хай з неба падає
пекельний вогонь
цей пропащий світ
ці пропащі люди
катафалк вже їде
за нашими душами
хоча серце ще
відбиває ритм
29.09.2008.

НЕРАЗДЕЛЕННАЯ ЛЮБОВЬ
И. Кваше

Любовь неразделенная страшна,
но тем, кому весь мир лишь биржа, драка,
любовь неразделенная смешна,
как профиль Сирано де Бержерака.
Один мой деловитый соплеменник
сказал жене в театре «Современник»:
«Ну что ты в Сирано своем нашла?
Вот дурень! Я, к примеру, никогда бы
так не страдал из-за какой-то бабы…
Другую бы нашел — и все дела».
В затравленных глазах его жены
забито проглянуло что-то вдовье.
Из мужа перло — аж трещали швы!-
смертельное духовное здоровье.
О, сколько их, таких здоровяков,
страдающих отсутствием страданий.
Для них есть бабы: нет прекрасной дамы.
А разве сам я в чем-то не таков?
Зевая, мы играем, как в картишки,
в засаленные, стертые страстишки,
боясь трагедий, истинных страстей.
Наверное, мы с вами просто трусы,
когда мы подгоняем наши вкусы
под то, что подоступней, попростей.
Не раз шептал мне внутренний подонок
из грязных подсознательных потемок:
«Э, братец, эта — сложный матерьял…»-
и я трусливо ускользал в несложность
и, может быть, великую возможность
любви неразделенной потерял.
Мужчина, разыгравший все умно,
расчетом на взаимность обесчещен.
О, рыцарство печальных Сирано,
ты из мужчин переместилось в женщин.
В любви вы либо рыцарь, либо вы
не любите. Закон есть непреклонный:
в ком дара нет любви неразделенной,
в том нету дара божьего любви.
Дай бог познать страданий благодать,
и трепет безответный, но прекрасный,
и сладость безнадежного ожидать,
и счастье глупой верности несчастной.
И, тянущийся тайно к мятежу
против своей души оледененной,
в полулюбви запутавшись, брожу
с тоскою о любви неразделенной.

Спокойна будь, — коль смерть придет за мной,
Не даст отсрочки, не возьмет залог,
По-прежнему останусь я с тобой,
С тобой — в строках, что написать я смог.
Ты перечти и оцени их вновь,
В них все одной тебе посвящено,
Земля возьмет лишь плоть мою и кровь,
Душе с тобой остаться суждено.
Моя душа останется с тобой,
А смерть возьмет от бренности моей
Останки, побежденные судьбой, —
Добычу для могилы и червей.
Моя душа сохранена в стихах;
Она — тебе, а для земли мой прах.
(перевод А.Кузнецова)

Вжжжих-вжих, вжжих-вжих.
Я открыл глаза и прислушался.
Вжжжих-вжих.
Глаза заблестели и внутри что-то так приятно сжалось. Я вскочил с кровати и мигом подлетел к окну.
А за окном дворник в страшном ватнике и синей шерстяной шапке очищает дорогу от выпавшего за ночь снега.
И я, крикнув радостно «Йиии-хуу!» и поспешно одевшись, выбежал на улицу.
Сегодня я собирался пройти пешком если не весь город, то большую его часть — наверняка.
Я шел мимо красивых, старых домов, и их двери так празднично выглядывали из-под козырьков в белых снежных шапках, что хотелось постучать в каждую из них и, поздравив хозяев с первым снегом, напроситься на чашку чая с яблочным пирогом. Но рисковать я все-таки не стал, хотя думать об этом было чертовски приятно.
В стене одного из домов была ниша, высотой метра в полтора, и в ней, на подстилке из старых газет и какого-то тряпья, сидела маленькая девочка, вся бледненькая, но улыбающаяся какой-то легкой таинственной улыбкой, словно лишь она одна на всем белом свете знала некий очень важный секрет.
Я сел на корточки напротив нее и приветливо улыбнулся.
Читать далее

Маше

А была ты красивой?
Я даже не знаю.
Ты боялась меня,
обнимала несмело.
Отводила глаза, в меня пальцы вминая,
и стеснялась того,
что совсем ничего не умела.
А была ты красивой?
Я даже не знаю.
Тебя нежность бросала то в жар,
то знобила.
Я представить не мог,
что ты можешь быть злая.
Ты красивой была,
потому что любила.
А была ты красивой?
Я даже не знаю.
Твоя кожа пушком под рукой золотела.
И я весь до сих пор, словно рана сквозная,
где, светясь,
твое тело во мне пролетело.
А была ты красивой?
Я даже не знаю.
Но тебя сохранил,
суеверно колдуя.
Я останусь тем зеркалом,
где глубина ледяная
заморозила нежно тебя,
навсегда молодую.

Евгений Евтушенко 2004 год

ты бредишь отчаянно. нежно бредишь.
спиртом пропахла рубашка и джинсы.
иллюзия счастья, что скоро приедешь
и станешь во мне танцевать Нижинским.

выделывать па на краю стола.
ртом поглощать шоты с текилой.
смеюсь. тобой во главу угла
поставлена страсть. та, что сгубила

любых, кто был до тебя. поверь
мой край абрикосовых ласк надкушен.
амбарный замок на железную дверь
повешен не зря. поверь мне, он нужен

чтобы укрыться от тех, кто стучит
в дом по ночам, предлагая мне спирта.
сплю. под подушкою прячу ключи
и книжку с азами любовного флирта.

А что вы хотели? Конечно, не пахнут. Бумага она и есть бумага. Заработал ли ты эти рулоно-рубли (рулоно-доллары/рулоно-евро, не важно) своим хребтом, убил ли кого, ограбил, прелюбодеяние ли сотворил… Банкноты остаются безликими, бездушными. Взгляд Петра I или Авраама Линкольна на прямоугольной формы бумажке не изменится ни на йоту.

Или вот такой пример. Завод ЖБИ изготовил сваи для фундамента. Эти сваи заказали у завода два учреждения — монастырь и тюрьма. Когда оказалось, что тюрьме не хватает свай, а монастырь заказал больше, чем необходимо, сваи с благословенной территории монастыря благополучно перекочевали на уж не знаю какую, но явно не благословенную территорию тюрьмы. Или наоборот. Значит ли это, что тюрьма будет с запахом монастыря/монастырь с запахом тюрьмы? Очевидно, нет. Сваям (всего лишь параллелепипедам из железобетона) все равно, что нести на себе, обитель Бога или обитель зла, извиняюсь за избитое сравнение.

Кстати, банковские карточки тоже не пахнут. И чеки. И вообще ничего не пахнет ни злом, ни добром. Ни одна вещь/услуга. Пахнет (благоухает сладостнее розы/распространяет зловоние похлеще трупного) только наша совесть/сове$ть. Об этом помните, товарищи/господа/человеки.

А истина где-то посередине.
Не справа, не слева, не
на сцене, на исповеди, на вершине,
не в пламени, не со дна.
Глупо чего-то бояться ныне:
мы же давно во сне.
Мы заказали себя иными,
и ждём исполнения сна.

Детство преграды рушит, возраст слезинки сушит, вёсны шуршат снаружи, зимы стучат в окно. А ты пропил, проспал, проел свою бессмертную душу.
Прожил, пролюбил, промотал, проглядел в кино.

А истина — где-то посередине.
Не надо бояться слов:
слова не бывают лживыми или
правдивей, чем сон любой.
Они не небыли и не были,
и не основа основ.
Слова — это просто твои живые
попытки побыть собой.

С яблонь срывая груши, крики глуша «послушай!», кушай, дитёныш, кушай — останешься молодым. А я пропил, прокурил, прогулял свою бессмертную душу.
Продал, прожил, просвистел, променял на дым.

А истина — где-то посередине.
Без криков, похвал, наград,
без покаяния, без орудий,
мифов, чертей, прикрас.
Пойдём, прогуляемся по пустыне —
может, посадим сад.
Или, наоборот, порубим
то, что росло до нас.

Солнце дробится в лужах, нервы гудят от стужи, сердце пушистой клушей бьётся у царских врат. А мы проедим, проспим, прокутим свою бессмертную душу.
Пролюбим, прожжём и протащим с собою в ад.

Она привыкла и ей плевать — условия все сгодятся.
Она привычно свернётся в клубок, и будет тихонько спать.
И будут все черти и все ослы над нами в аду смеяться.
А нам до фени: ведь как-никак, а мы при душе опять.

Парус несётся, взрезая льды, и не спешит на сушу: берег, солёной водой залит, виден издалека. А ты пролюби до прозрачных дыр свою бессмертную душу.
Ежели то, что под ней, болит — значит, живой пока.