Подгулявший шутник, белозубый, как турок,
Захмелел, прислонился к столбу и поник.
Я окурок мой кинул. Он поднял окурок,
Раскурил и сказал, благодарный должник:

«Приходи в крематорий, спроси Иванова,
Ты добряк, я сожгу тебя даром, браток».
Я запомнил слова обещанья хмельного
И бегущий вдоль потного лба завиток.

Почтальоны приходят, но писем с Урала
Мне в Таганку не носят в суме на боку.
Если ты умерла или ждать перестала,
Разлюбила меня, — я пойду к должнику.

Я приду в крематорий, спущусь в кочегарку,
Где он дырья чинит на коленях штанов,
Подведу его к топке, пылающей жарко,
И шепну ему грустно: «Сожги, Иванов!»

1934 год

ОСЕННЯЯ ЛУНА

Грустно, грустно последние листья,
Не играя уже, не горя,
Под гнетущей погаснувшей высью,
Над заслеженной грязью и слизью
Осыпались в конце октября!

И напрасно так шумно, так слепо,
Приподнявшись, неслись над землей,
Словно где-то не кончилось лето,
Может, там, за расхлябанным следом, —
За тележной цыганской семьей!

Люди жили тревожней и тише,
И смотрели в окно иногда, —
Был на улице говор не слышен,
Было слышно, как воют над крышей
Ветер, ливень, труба, провода…

Так зачем, проявляя участье,
Между туч проносилась луна
И светилась во мраке ненастья,
Словно отблеск весеннего счастья,
В красоте неизменной одна?

Под луной этой светлой и быстрой
Мне еще становилось грустней
Видеть табор под бурею мглистой,
Видеть ливень и грязь, и со свистом
Ворох листьев, летящий над ней…
Н. Рубцов

У осени печальные глаза… В них тайная, безмерная усталость…
Как будто бы всю удаль расплескал и выдохся внезапно тёплый август,
Как раненый боец, припав к земле кленовыми ладонями, до срока
Оставил на траве кровавый след брусничного, рубинового сока…

И замер в наступившей тишине… Ни шороха… Ни шёпота… Ни стона…
Лишь в утренней, продрогшей полумгле разносятся чуть слышно перезвоны
Иных миров… Нездешняя печаль в созвучиях небесного органа…
И чьё-то обессиленное — «Жаль…» И чьё-то удивлённое — «Так рано?»

Уже пора? Туда — за облака? За призрачной цепочкой журавлиной?
Душа так удивительно легка и так же непростительно ранима —
Тончайшей паутинкой на ветру трепещет… извивается… и рвётся…
Иль стелется туманом по утру, просеивая ласковое солнце…

В круженье листопадов и времён я просто – лист – один из очень многих, —
Растаявший за шелестом имён, что падают Всевышнему под ноги…

У осени печальные глаза… В них тайная, безмерная усталость…
Но всё-таки осталась бирюза в глазах её… Да, всё-таки осталась…
И солнечные блики на воде по-прежнему улыбчивы, лучисты…
Как тихо умирают в сентябре полётами обманутые листья…
(с)

Я тайно и горько ревную,
угрюмую думу тая:
тебе бы, наверно, иную —
светлей и отрадней, чем я…

За мною такие утраты
и столько любимых могил!
Пред ними я так виновата,
что если б ты знал — не простил.
Я стала так редко смеяться,
так злобно порою шутить,
что люди со мною боятся
о счастье своем говорить.
Недаром во время беседы,
смолкая, глаза отвожу,
как будто по тайному следу
далеко одна ухожу.
Туда, где ни мрака, ни света —
сырая рассветная дрожь…
И ты окликаешь: «Ну, где ты?»
О, знал бы, откуда зовешь!
Еще ты не знаешь, что будут
такие минуты, когда
тебе не откликнусь оттуда,
назад не вернусь никогда.

Я тайно и горько ревную,
но ты погоди — не покинь.
Тебе бы меня, но иную,
не знавшую этих пустынь:
до этого смертного лета,
когда повстречалися мы,
до горестной славы, до этой
полсердца отнявшей зимы.

Подумать — и точно осколок,
горя, шевельнется в груди…
Я стану простой и веселой —
тверди ж мне, что любишь, тверди!

(О. Берггольц)

Пусть не все еще окна погашены,
Но земля до утра не изменится,
И, отставив созвездия младшие,
К нам приходит Большая Медведица.

Над Москвой Звезды бродят – не прячутся,
Звезды нюхают нас с удивлением:
То от мыслей колючих попятятся,
То лизнут, где заслышат цветение.

Но, от неба устав безмолочного,
Где у ангелов плошки не выпросить,
Отмахнутся от снов: « Хватит прошлого.
Мы за сердцем — в рассвет небо выкрасить».

Как – лучисто – косматым – им лакомо
И твое и мое засыпание:
Можно сердце нежнеющей лапою
Зацепить – и пустить на сияние.

Что ж, сегодня созвездия выживут
И со спящими нами подружатся.
И к утру небо дочиста вылижут,-
Лишь бы чмокалось в синие лужицы.

И пока перед звездами чуткими
Наши гордые швы не срастаются,
Можно их обметать незабудками –
Пусть Медведица им улыбается.

Дмитрий Дианов.

Над Москвою первопрестольной,
Над развратницею седой
Колокольный плывёт, колокольный…
Звон и бархатный, и густой.

Колокольный звон, колокольный,
Словно капли чистой росы;
В суете сует раб безвольный
Жизнь да смерть взвалил на весы.

По России бедной, усталой
Звонит колокол вечевой,
Чахнет в сваре она с поганой
Кровью вскормленною ордой.

Колокольный звон, колокольный
Болью-горестью налитой.
Замордованная, подневольная
Стонет Русь под вражьей стопой.

Оболгавши порядок строгий,
Гулко взлаявши на застой,
Получили в удел убогий
Униженье да неспокой.

Колокольный звон, колокольный
Растворяется в небесах,
Гири тяжкие лет разбойных
У судьбы дрожат на весах.

Ждёт конца печальная старость,
Ценит младость мощь кулаков,
Ложь да злоба, зависть да ярость,
Вырываются из оков.

Не стихает звон колокольный
Стоном-болестью налитой,
И склоняется прежде вольный
Храбрый Росс пред вражьей толпой.

Обложили Русь, обложили, золочёные купола
Перебрали, переновили инплеменные шулера.

Льётся, льётся звон колокольный,
Режет сердце болью крутой,
Но молчит народ подневольный,
Одураченный, пропитой.

На краю погибели самой,
В беспросветной нужды когтях
По руки мановенью пьяной
Русь качается на гробах.

Рвётся в небо звон колокольный
Болью-горечью налитой,
Умирает Росс подневольный
Обездоленный, золотой.

Колокольный звон, колокольный
Растворяется в небесах.
Гири чёрных лет беспокойных
У судьбы дрожат на весах…

Когда спешишь навстречу механизмам
Из норки прочь с пакетиком в носке,
Порою думаешь, что в этой жизни,
Тебе везет как булке в колоске.

То есть как полке, палке, балке… Белке!!!
От спешки заплетается язык.
Я не в себе, зато в своей тарелке.
Еда для буквоедов молодых.

Пара минут гармонии. И — вы-ыдох!
Разбитый телик под окном блестит.
Как много где-то разных милых.
Которых так и хочется спасти

От злых собак, обходчиков путейных,
От мертвых теток, прокуроров, егерей.
Чувак, ты вляпался первостатейно.
Пакет — в носок! Давай, иди скорей!

Письмо в конверт,но способ старый,
И адрес твой мне не знаком,
Лишь электронный ящик знаю,
Отправлю цифровым письмом.

Письмо в конверт,а с ним и душу,
Тебе отправлю,посмотри,
Я гол как правда,я наг в стужу,
Мне братья эти дикари.

Но и они,но и им знакомо это чувство
Чувство любви.

Принять отказ я не готов,повсюду рыщет
Врагов и прочих тварей рать,
И ветер лютый в рёбрах павших свищет,
Из-за неё мы продолжаем умирать.

Враги повсюду,друг один,
И то быть может враг,
Вы господин и госпожа,и вы — рабы,
Так есть,так было и всё будет так

Но и они,но и им знакомо это чувство
Чувство любви.

Вы столь забывчивы, сколь незабвенны.
— Ах, Вы похожи на улыбку Вашу! —
Сказать еще? — Златого утра краше!
Сказать еще? — Один во всей вселенной!
Самой Любви младой военнопленный,
Рукой Челлини ваянная чаша.

Друг, разрешите мне на лад старинный
Сказать любовь, нежнейшую на свете.
Я Вас люблю. — В камине воет ветер.
Облокотясь — уставясь в жар каминный —
Я Вас люблю. Моя любовь невинна.
Я говорю, как маленькие дети.

Друг! Все пройдет! Виски в ладонях сжаты,
Жизнь разожмет! — Младой военнопленный,
Любовь отпустит вас, но — вдохновенный —
Всем пророкочет голос мой крылатый —
О том, что жили на земле когда — то
Вы — столь забывчивый, сколь незабвенный!