Неуклюжие красавицы.
Вот неуклюжие красавицы
На высоченных каблуках
Смеются громко и ругаются,
Скрывая в сердце едкий страх.

Они ведь созданны мужчинами,
Они бояться быть собой.
И за гламурными причинами
Стараются найти покой.

И если кто-то смотрит радостно
На их филейные места.
То значит, думает он фалосом
И голова, как их — пуста.

А впрочем, верно писать критику
Неблагодарнее всего.
Мне только жаль, что вы не видите,
В них, кроме жопы, ничего.

Они бывают тоже умные
И ходят даже в институт.
Но силиконами раздутые
Закрыть не могут своих губ.

Они с усердием стараються
Короче юбку нацепить.
Они мужчинам подчиняются
И лишь мужчинам их судить.

А я закончу эти доводы
Многозначительной строкой:
«Мужчины создают достойный
Образ красавицы тупой».
Веранда Ивушкина.

он испытывал к ней физическое влечение,
иногда это вызывало слезоточение,
он её хотел,она не понимала,почему?
почему?—потому что кончается на «у»..

и вообще, чи-щи—пишутся через «и»,
она тупо этого не понимает,
мне кажется,она эмоциональная идиотка,
пиво здесь бессильно, бесполезна водка..

короче, сопли,слёзы,слюни,пот,
есть,кажется,такая джазовая группа,
увы,море невозможно перейти вброд,
«всё это превратно и даже немного глупо»,—
подумал он,подавившись ложкой супа…

К.Маковский Боярышня

Поджидала у крыльца,
счастье привечала,
проглядела молодца –
труса повстречала.

Уж, какой ни есть – бери,
боль да радость с вами,
дерзкой силой одари,
озари словами.

Уж, какой ни есть – взяла,
сердце не таила:
озаряла, грела, жгла,
по себе кроила.

Осень, лето и зима
унеслись куда – то…
Как случилось, что сама
стала трусовата?

Лариса Васильева

Со мной с утра не расставался Дождь.
— О, отвяжись! — я говорила грубо.
Он отступал, но преданно и грустно
вновь шел за мной, как маленькая дочь.

Дождь, как крыло, прирос к моей спине.
Его корила я:
— Стыдись, негодник!
К тебе в слезах взывает огородник!
Иди к цветам!
Что ты нашел во мне?

Меж тем вокруг стоял суровый зной.
Дождь был со мной, забыв про все на свете.
Вокруг меня приплясывали дети,
как около машины поливной.

Я, с хитростью в душе, вошла в кафе.
Я спряталась за стол, укрытый нишей.
Дождь за окном пристроился, как нищий,
и сквозь стекло желал пройти ко мне.

Я вышла. И была моя щека
наказана пощечиною влаги,
но тут же Дождь, в печали и отваге,
омыл мне губы запахом щенка.

Я думаю, что вид мой стал смешон.
Сырым платком я шею обвязала.
Дождь на моем плече, как обезьяна,
сидел.
И город этим был смущен.

Обрадованный слабостью моей,
он детским пальцем щекотал мне ухо.
Сгущалась засуха. Все было сухо.
И только я промокла до костей.

Присядет есть, кусочек половиня,
Прикрикнет: «Ешь!» Я сдался. Произвол!
Она гремит кастрюлями, богиня.
Читает книжку. Подметает пол.
Бредет босая, в мой пиджак одета.
Она поет на кухне поутру.
Любовь? Да нет! Откуда?! Вряд ли это!
А просто так:
уйдет — и я умру.

Подгулявший шутник, белозубый, как турок,
Захмелел, прислонился к столбу и поник.
Я окурок мой кинул. Он поднял окурок,
Раскурил и сказал, благодарный должник:

«Приходи в крематорий, спроси Иванова,
Ты добряк, я сожгу тебя даром, браток».
Я запомнил слова обещанья хмельного
И бегущий вдоль потного лба завиток.

Почтальоны приходят, но писем с Урала
Мне в Таганку не носят в суме на боку.
Если ты умерла или ждать перестала,
Разлюбила меня, — я пойду к должнику.

Я приду в крематорий, спущусь в кочегарку,
Где он дырья чинит на коленях штанов,
Подведу его к топке, пылающей жарко,
И шепну ему грустно: «Сожги, Иванов!»

1934 год

У осени печальные глаза… В них тайная, безмерная усталость…
Как будто бы всю удаль расплескал и выдохся внезапно тёплый август,
Как раненый боец, припав к земле кленовыми ладонями, до срока
Оставил на траве кровавый след брусничного, рубинового сока…

И замер в наступившей тишине… Ни шороха… Ни шёпота… Ни стона…
Лишь в утренней, продрогшей полумгле разносятся чуть слышно перезвоны
Иных миров… Нездешняя печаль в созвучиях небесного органа…
И чьё-то обессиленное — «Жаль…» И чьё-то удивлённое — «Так рано?»

Уже пора? Туда — за облака? За призрачной цепочкой журавлиной?
Душа так удивительно легка и так же непростительно ранима —
Тончайшей паутинкой на ветру трепещет… извивается… и рвётся…
Иль стелется туманом по утру, просеивая ласковое солнце…

В круженье листопадов и времён я просто – лист – один из очень многих, —
Растаявший за шелестом имён, что падают Всевышнему под ноги…

У осени печальные глаза… В них тайная, безмерная усталость…
Но всё-таки осталась бирюза в глазах её… Да, всё-таки осталась…
И солнечные блики на воде по-прежнему улыбчивы, лучисты…
Как тихо умирают в сентябре полётами обманутые листья…
(с)

ОСЕННЯЯ ЛУНА

Грустно, грустно последние листья,
Не играя уже, не горя,
Под гнетущей погаснувшей высью,
Над заслеженной грязью и слизью
Осыпались в конце октября!

И напрасно так шумно, так слепо,
Приподнявшись, неслись над землей,
Словно где-то не кончилось лето,
Может, там, за расхлябанным следом, —
За тележной цыганской семьей!

Люди жили тревожней и тише,
И смотрели в окно иногда, —
Был на улице говор не слышен,
Было слышно, как воют над крышей
Ветер, ливень, труба, провода…

Так зачем, проявляя участье,
Между туч проносилась луна
И светилась во мраке ненастья,
Словно отблеск весеннего счастья,
В красоте неизменной одна?

Под луной этой светлой и быстрой
Мне еще становилось грустней
Видеть табор под бурею мглистой,
Видеть ливень и грязь, и со свистом
Ворох листьев, летящий над ней…
Н. Рубцов